Маугли

Он двинулся дальше, и эту ночь спал в пустой хижине на Чета Симла, которая кажется границей мира. Однако его путешествие только что началось.
 Пурун Бхагат пошёл по гималайско-тибетскому пути, по маленькой десятифутовой дороге, взрывами проделанной в крепкой скале или поднимающейся на деревянных подпорках над пропастями глубиной в тысячу футов. Она то спускается в тёплые, влажные, защищённые от ветра долины, то вьётся через покрытые травой или обнажённые отроги гор, которые солнце раскаляет словно сквозь зажигательное стекло; то бежит через тёмные росистые леса, где стоят древесные папоротники, снизу доверху одетые листьями, а фазан призывает свою подругу. Пурун Дасс встречал тибетских пастухов с собаками и стадами овец, из которых каждая несла на спине маленький мешок с бурой; встречал он также бродячих дровосеков, идущих в Индию на богомолье тибетских лам, в плащах и пледах; посольства мелких уединённых горных государств, мчащиеся на пегих и смелых лошадках; или едущего к соседу раджу с его свитой. Иногда же в течение долгого ясного дня замечал, только далеко от себя, внизу, чёрного медведя, который, кряхтя, вырывал коренья из земли. Когда Бхагат двинулся в путь, в его ушах ещё отдавался гул покинутого им мира; так туннель долго гудит после того, как поезд уже вышел из него. Но после горного прохода Муттианы всё кончилось; путник остался наедине с собой; он шёл, размышлял и думал; его глаза смотрели в землю, мысль улетала за облака.
Раз вечером Пурун Бхагат достиг такого высокого горного прохода, каких до тех пор ещё не встречал; подниматься к нему пришлось два дня, и он увидел ряд снежных вершин, закрывавших весь горизонт. Это были горы от пятнадцати до двадцати тысяч футов высотой; они, казалось, стояли так близко, что в них можно было бы попасть брошенным камнем, тогда как по-настоящему находились на расстоянии пятидесяти или шестидесяти миль от Пуруна. Проход был увенчан густым тёмным лесом из деодаров, грецких орешин, диких вишен, диких маслин и диких груш; но больше всего было деодаров, то есть гималайских кедров. И в тени стояло покинутое святилище богини Кали, она же Дурга, она же Ситала, и ей иногда поклоняются, как защитнице от оспы.
Пурун Дасс подмёл пол маленького храма, улыбнулся широко усмехавшейся статуе, в глубине храмика устроил из глины небольшой очаг, положил кожу антилопы на ложе из свежих сосновых игл, взял свой бераджи (посох с медной рукояткой) под мышку и сел отдохнуть.
Под ним начинался чистый горный откос, спускавшийся на тысячу пятьсот футов; маленькая деревня из домов с каменными стенами и с крышами из битой глины лепилась по склону, а кругом этого посёлка лежали расположенные террасами поля, которые пестрели, точно передник, составленный из лоскутов материи, на коленях горы; коровы, казавшиеся не крупнее жуков, щипали траву между гладкими каменными кольцами молотильных площадок. Расстояние искажало размеры предметов, и человек не сразу понимал, что низкие кусты на противоположной горе, в сущности, лес из стофутовых сосен.
 Пурун Бхагат видел, как над исполинской впадиной пронёсся орёл и как огромная птица превратилась в точку, ещё не достигнув половины низины. Вот над равниной протянулось несколько отдельных облаков; одни из них зацепились за плечи гор, другие поднялись, поравнялись с верхней точкой прохода и растаяли.
– Здесь я найду покой! – прошептал Пурун Бхагат.
Надо сказать, что житель гор без труда проходит несколько сотен футов вверх и вниз; поэтому, едва в деревне завидели дым над покинутым святилищем, сельский жрец взобрался по террасам горного откоса, чтобы приветствовать пришельца.
Когда он встретил взгляд Пурун Бхагата – взгляд человека, который привык управлять тысячными толпами, – он склонился до земли, безмолвно взял его нищенскую чашу, вернулся обратно в деревню и сказал:
– Наконец-то и у нас есть свой святой. Никогда не видывал я подобного человека. Он уроженец низин, но со светлой кожей. Он брамин из браминов.
Все деревенские хозяйки в один голос спросили:
– Как ты думаешь, он останется с нами?
И каждая принялась готовить вкусное кушанье для Бхагата. Пища горцев очень проста, но из гречихи, индийской ржи, риса, красного перца и мелких рыбок, пойманных в потоке долины, из мёда, взятого из сот, устроенных в каменных оградах, с прибавкой сушёных абрикосов, дикого имбиря и овсяных лепёшек благочестивая женщина может приготовить отличные вещи, и жрец отнёс Бхагату полную чашу.
– Останется ли он? – спросил жрец, – нужен ли ему чела (ученик), который молился бы за него? Есть ли у него байковое одеяло для защиты от холода? Вкусна ли была присланная пища?
Пурун Бхагат поел и поблагодарил. Да. Он намеревался остаться.
– Этого достаточно, – сказал жрец. – Пусть он ставит свою нищенскую чашу вне святилища, во впадине, образованной вот этими двумя извивающимися корнями, и тогда Бхагат будет ежедневно получать пищу, потому что деревня считает для себя честью, что такой человек, – жрец застенчиво посмотрел на Бхагата, – остаётся среди них.
С этого дня окончились странствия Пурун Бхагата. Он отыскал место, предназначенное ему; нашёл тишину и широкий простор. И время остановилось. Сидя при входе в маленький храм, Бхагат не мог бы сказать, жив он или умер; человек ли он, владеющий своими руками и ногами, или часть гор, облаков, ливня и солнечного света. Он тихо повторял про себя одно имя, повторял многие сотни раз и, наконец, при каждом новом повторении ему стало казаться, что он всё больше и больше отделяется от своего тела и двигается к дверям великого и страшного открытия; но как раз в то мгновение, когда двери начинали отворяться, тело увлекало его обратно, и он с печалью ощущал, что плоть и кости Пурун Бхагата держат его в своих оковах.
 Каждое утро полная чаша бесшумно ставилась в переплетении корней подле стены маленького святилища. Иногда её приносил жрец; иногда купец, живший в деревне и желавший заслужить милость неба, поднимался к святилищу Кали; чаще же всего чашу приносила женщина, приготовившая кушанье накануне вечером; опуская её, она еле слышным шёпотом просила: «Скажи обо мне богам, Бхагат. Заступись за такую-то жену такого-то!» Время от времени эту честь доверяли какому-нибудь смелому мальчику, и Пурун Бхагат слышал, как ребёнок поспешно ставил чашу и убегал во всю силу своих маленьких ног. Сам же Бхагат никогда не спускался в деревню. Точно карта лежала она у его ног. Он мог видеть вечерние собрания людей на молотильных площадках, которые представляли собой единственные плоскости; видел чудесный, непередаваемый зелёный оттенок молодого риса, синеву индийской ржи, четырёхугольные пятна пшеницы, а в своё время красные цветы амарантов, крошечные семена которых – не то зёрнышки, не то пыль – представляют собой пищу, дозволенную индусу во время постов.
Когда лето сменялось осенью, крыши хижин превращались в маленькие квадраты из чистейшего золота, потому что земледельцы сушили на них свой хлеб. Сбор мёда и жатва риса, посевы и уборка полей – всё происходило перед его глазами, как бы вышитое, там внизу, на многоугольных участках; он думал о происходящем и спрашивал себя:
– К чему это всё приведёт в конце концов?
Даже в населённой части Индии человек не может целый день просидеть неподвижно без того, чтобы к нему не прибежали дикие существа, так бесстрашно, точно он скала; а в этой глуши животные, хорошо знавшие святилище Кали, очень скоро вернулись посмотреть на незваного гостя. Прежде всех, конечно, пришли лангуры, крупные гималайские обезьяны с серыми бакенбардами. Их переполняло любопытство. Они вытащили нищенскую чашу, покатали её по полу, попробовали силу своих зубов на медной отделке посоха, состроили гримасы антилоповой шкуре и решили, что сидевшее неподвижно человеческое существо не опасно. По вечерам они стали соскакивать с веток сосен и, протягивая руки, просить пищи, а потом грациозными прыжками бросались назад. Им также нравилась теплота огня, и они так теснились к очагу, что Пурун Бхагату приходилось расталкивать их, чтобы подбросить дрова в огонь; утром он зачастую видел, что мохнатая обезьяна спала под его тёплым одеялом. Целый день то одна, то другая из племени обезьян сидела рядом с ним, глядя на далёкие снега, и нежно ворковала с неописуемо мудрым и печальным видом.
 После обезьян пришёл баразинг, большой гималайский олень, похожий на нашего рыжего оленя, но крупнее и сильнее его. Он намеревался соскрести бархатистый покров со своих рогов о холодные камни статуи Кали и, завидев в храмике человека, сердито топнул ногой. Пурун Бхагат не пошевелился, и мало-помалу царственное создание сделало шаг вперёд и обнюхало плечо отшельника. Пурун Бхагат провёл одной своей прохладной рукой по горячим разветвлениям рога оленя, и это прикосновение успокоило раздражённого баразинга; он наклонил голову, и Пурун Бхагат очень нежно соскрёб с его рогов бархат. Позже баразинг стал приводить к нему свою лань и детёныша, кротких созданий, жевавших одеяло святого. Иногда он вечером приходил один, чтобы получить свою долю свежих грецких орехов, и в отсвете костра его глаза казались зелёными. Наконец, пришла кабарга, самое робкое и чуть ли не самое мелкое животное из всех оленьков, и взглянула на Пурун Бхагата, насторожив свои большие, как у кролика, уши; даже молчаливый пятнистый «мушик набха» явился узнать, что обозначает свет в храме, и опустил свой нос, напоминавший нос лося, на колени Пурун Бхагата, то подступая к нему, то отступая к двери, вместе с тенями, качавшимися от пламени очага. Пурун Бхагат называл их всех «мои братья», и его тихий призыв: «бхаи, бхаи», заставлял животных в полдень выходить из леса, если только они были на таком расстоянии, что могли слышать голос отшельника. Гималайский чёрный медведь, капризный и подозрительный Сона, под подбородком которого виднеется белый знак в виде латинского V, не раз прокрадывался мимо святилища Кали. Бхагат не выказывал страха, поэтому и Сона не выражал гнева, но наблюдал за отшельником; наконец, он подошёл к Бхагату и потребовал от него своей доли ласки, хлеба или диких ягод. Очень часто, когда на небе разливалась тихая заря, Бхагат взбирался на верхний гребень утёса горного прохода, чтобы наблюдать, как пробуждённый красный свет бежит вдоль снежных вершин, и видел, что Сона, волоча свои ноги и пофыркивая, идёт по его следам, просовывает любопытную переднюю лапу под лежащие стволы и с нетерпеливым «вуф» вынимает её обратно. Иногда ранние блуждания Бхагата будили Сону, спавшего где-нибудь свернувшись клубком, и большой зверь поднимался на задние лапы, собираясь начать бой, но, слыша голос отшельника, понимал, что перед ним его лучший друг.
Почти про всех пустынников и монахов, живущих вдали от больших городов, рассказывают, что они могут совершать чудеса с дикими зверями, но для такого чуда нужно только, чтобы человек молчал, никогда не делал ни одного резкого движения и долгое время не смотрел в глаза своего дикого посетителя. Жители деревни видели смутный силуэт баразинга, который, точно тень, проходил в тёмном лесу подле святилища Кали; видели, что минол, гималайский фазан, в своём лучшем оперении сверкал перед статуей Кали, а внутри храмика лангуры, сидя на корточках, играли скорлупой грецких орехов. Многие дети слышали, как Сона, по обыкновению медведей, пел про себя свою песенку, где-то среди обвалившихся камней, и за Бхагатом упрочилась слава творителя чудес.
 Между тем он не думал о совершении чудес. Он считал, что всё в мире – одно великое чудо, и что человек, знающий это, обрёл некоторую мудрость. Он твёрдо верил, что во всей вселенной нет ничего великого и ничего ничтожного, и день и ночь стремился постичь сущность вещей и вернуться туда, откуда явилась его душа.
Так он думал; его волосы отросли и теперь падали на плечи; в том месте каменной плиты, подле края антилоповой шкуры, где вечно стоял посох Бхагата, образовалась ямка, а то место между корнями деревьев, где день изо дня оставалась нищенская чаша, углублялось и стало почти таким же отполированным, как и сам сосуд; каждое животное знало своё определённое место подле очага. По мере изменения времён года, меняли окраску и поля внизу; молотильные площадки наполнялись, пустели и наполнялись снова; с наступлением зимы лангуры сновали между ветвями, припушёнными лёгким снегом, а весной матери обезьяны приносили с собой из тёплых долин своих маленьких детёнышей с печальными глазками